Лихоносов В.И. ИЗБРАННОЕ
LES REGREFS (СОЖАЛЕНИЯ)
1985 г.
Стр. 658-662
…
Мой приятель был из другого теста, за моря его не пускали, а редкости он скупал у знакомых барыг. Многих из нас, прокисавших дома, влекли не листки и книги, обвинявшие власть в непригодности и жестокости, а труды о замечательной России, ее великих людях, умерших в беженстве, о православных традициях, о тайнах времен смуты. Мы были опаснее? Нам, значит, досталась «вечная награда чрез временное посрамление»?
У приятеля скопились листочки, записи, фотографии — то самое, что с 20-х годов люди должны были прятать, сжигать, проклинать. Отчего же для нас, поздних потомков, оно было таким родным? «Голос Америки» изо дня в день посылал в эфир сигналы диссидентов, но некому было размножить «Молитву последних оптинских старцев».
— Много дарят, присылают, а еще больше покупаю. Вот купил за сорок рублей «Убийство царской семьи» Дитерихса, на ксероксе. И купил замечательное письмо! Помогла борьба с алкоголизмом. Стою в очереди за водкой на Ордынке. Впереди меня огромный провонявший вермутом лось. Даже у либералов на кухне нет той свободы, что в очереди за водкой. Беседуют все подряд. Вдруг у этого лося падает книга, он ее запрятал под пиджак. «Пройденный путь» Буденного. Ну что ж, нас в очереди уже больше, с Семен Михайловичем-то. Он тоже вступает в разговор и рассказывает (но устами мужика, который сзади меня), как товарищ Сталин хотел взять его, товарища Буденного, на даче, прислал ребят от Лаврентия Палыча, а полководец и знаменитый коннозаводчик, с простодушием бывшего донского казака и Георгиевского кавалера выставил пулемет (припрятал со времен гражданской войны) и закричал, что если вы, так-перетак, подступите к дверям, я вас всех, к такой матери, перестреляю. Очереди понравилось. Да и водка еще была в наличии, ящиков десять. Мой лось говорит мне тихо: «Хочешь за пятерку Буденного? И письмо про убийство князя Вяземского, от деда осталось. Набавишь троячок». У него дед, — потом сказал, — был участник заварухи, расстреливал, выселял, конфисковывал и письмо, наверное, чужое отнял. Я только глянул на первые строчки и не моргая сунул ему десятку. «Ну, Аленька, посмотрели мы с тобой барский дом и больше его таким не увидим». Я сразу все понял. Понял, что это 17 или 18-й год, уже кого-то убили, уже кто-то осиротел, все прежнее кончилось. Пришел домой, прочитал, пил и читал много раз, потом пьяный читал по телефону нашему общему другу, и тот тако-ое молол, что я бросил трубку. Ночь, и, знаешь, в восьмимиллионной Москве, нас было двое, для кого эта рана все еще была свежей. А для кого еще — не знаю. И прошло-то шестьдесят пять лет. Кто это будет печатать? Мы не доживем. Какое долгое-долгое молчание висит над Россией.
- Я еду поездом, всегда это чувствую. Это и не выразишь и вроде неловко кому-то говорить: наивность. Где эти усадьбы? Куда пропала наша Русь? Кладбища распаханы, парки вырублены.
- Да! Жили веками все вместе, а потом нас разлучили. — Он вздохнул. - А потом нас разлучили.
- Но дай же... Почитаю.
Он протянул листочек - как будто не мне, а так, вообще; отдал не листки, а чужое горе, которому ничем не поможешь.
- Никогда им не простится...
«25 августа.
Ну, Аленька, посмотрели мы с тобой барский дом и больше его таким никогда не увидим! Говорят, внутри все растащили и обезобразили. Что творится у нас, ты и представить себе не можешь. Вчера убили князя Бориса Вяземского. Ты, наверное, уже читал об этом в газете. Началось все 23-го августа, а на другой день часов в 7 его не стало. По его распоряжению была разобрана середина моста на спусках, чтоб не ходил надворский скот травить посев. Это послужило вспышкой. В Надворки поехал прапорщик из Лотарева (тот самый, что был при тебе на сходках), но когда там ударили в набат, чтобы собиралось все общество, с которым он желал говорить, прапорщик, когда увидал, что валит масса народа даже из соседних сел, ужасно струсил, бросил лошадь и вплавь под свист и смех перебрался через реку в имение, откуда с другого берега дал несколько выстрелов. В конюшне взял другую лошадь и без шапки, без сапог и без седла залопотал куда-то. Потом он оказался в Добринке, как говорят. Огромная толпа отправилась в Лотарево. Что там происходило, многое не знаю, но знаю то, что вызвали князя и княгиню, всячески издевались над ними и под угрозой поднять на «ура» потребовали у него ключ от погреба. Там растащили все ценное вино и все, что там было. Перепились до безобразия. Князя и княгиню арестовали и привели к нам в школу и заключили их в квартиру Ал. Ив. На собрании неслась страшная ругань по адресу князя и предлагались разные зверские способы убийства. Только и слышалось: «убить! зарезать! повесить!» Страшно было за них. Вызваны были из Усмани помощник комиссара и представители других организаций, которые приехали ночью под 24-е, когда уже почти все разошлись. Несмотря на то, что они имели право их отпустить, они этого не сделали, боясь за собственную шкуру. Князь и княгиня сидели взаперти. Ключ хранился у солдата-милиционера. Окна все были залеплены народом, который всячески изводил их. Пытка своего рода. 24-го утром около церковной ограды приехавшие власти и разные представители уговаривали крестьян не устраивать самосуда и в конце концов вынести резолюцию отправить князя на передовую позицию, а княгиню держать под домашним арестом в Лотареве. Наконец часа в 4 был оглашен протокол, к которому никто, кажется, не согласился приложить печати, и под конвоем и с провожатыми от селений (от Коробовки провожал Оболдуй)...
-...От Коробовки провожал Оболдуй, слышишь?
- Самый, конечно, большой босяк деревни, чудовище какое-нибудь. Это дед, кстати, алкоголика, он мне сказал...
«...провожал Оболдуй, с гиканьем и свистом князя повезли в Грязи...»
- В Грязи!
- ….
«Княгиня была оставлена одна в заключении еще на два часа, дабы она не могла что-либо предпринять для освобождения мужа. Вот чудаки! Боже, как она хороша! Вечером она попила у нас чаю (ее вывели из заключения и позволили придти к нам, а потом подали лошадей, и она уехала. А сегодня утром узнали об убийстве князя. Его благополучно довезли до Грязей, но там пришел эшелон солдат, которые, узнав кого везут, набросились на него. Стащили за ноги по винтовой чугунной лестнице со второго этажа. Говорят, кололи ему руки, выкалывали глаза и всадили в него двенадцать штыков. Так я слышала. Звери, а не люди. Туда уехала княгиня. После проводов князя, забыла сказать, вся толпа выправилась громить имение Вельяминовых, где привели свое желание в исполнение и перепились конечно. Тело Ал. Фед. Вельяминовой лежит в Хворостянке на станции, привезли из Москвы, чтобы похоронить в Коробовке, но ввиду случившегося, оставили пока на станции. Теперь ходят слухи, что нас хотят выселить из Коробовки за то, что мы будто бы слишком ухаживали за княгиней. Что-то будет. Ручаться за всё нельзя. Машу проводили 20-го. Не знаю, надолго ли. На фронте тоже ужас. Передай Степану Ефимовичу, чтоб он мне написал. Еще раз целую. О. Л.».
-Их так жалко, словно это родственники. Какой-то князь. Какой-то князь, а так жалко его, и жалко их всех.
- Никогда это не простится палачам, - опять сказал мой приятель. - А ведь было сказано неразумным: «Слезы сирот и плачущих вдовиц станут для мучителей достойным их безумию возмездием». Не побоялись! У меня цыганят это письмо разные писаки, но я не отдам тем, для кого это будет когда-то просто темой. Я как-то проснулся ночью: о Боже, когда это кончится? когда в нашем доме будет старое родство? Жили в России как в кругу семьи. Ссорились, ненавидели, но как в семье. Тут же все родное сделали чужим. Почему Леонид Ильич — «наш дорогой», а царь Александр II — «угнетатель»? Я читал «Дневник» Жильяра, воспитателя наследника Алексея. Как дойду до главы, где будут их расстреливать - закрываю! Боюсь читать. Каждый раз! Не могу.
- Ты обещал мне выписки из западногерманского журнала.
- Легенда о спасшейся царской дочери? Потерял где-то.
- Я на тебя обижаюсь. Как попрошу что-нибудь - ты забудешь.
- Найду. Или подарю тебе что-нибудь другое.
- Не надо мне другого, Я, видишь, какой: если чувство мое зацепится за что-нибудь, я этим живу долго, хоть это было сто-двести лет назад. Я жалею, что не был в доме Ипатьева, а теперь его снесли,
- Не простим!
- Вот кому это письмо? кто писал? что с ним стало потом?
- Ну... если не убили в 18-20-м, — сказал приятель грозным голосом, - забрали в 28-м. Если не убили и не забрали, значит, они уехали за границу. Если их не убили и они не уехали, скрывались, бедняжки где-то, переменили фамилии.
- Не верится, что на нашей земле не осталось Вяземских...
- В Париже разве что... Но нас туда не пускают. Кого пускали, тот искал фамилии с другими окончаниями. Один подлец пробрался к великому князю, отпрыску романовского дома. И написал такую гадость! О пьяных сапожниках так не пишут. Нарочно унизил.
- Я перепишу письмо, если позволишь. Грязи... Я всегда проезжаю эту станцию. Под Рязанью. Вот бы поехать и посмотреть на эти деревни. Что там? Лотарево, Коробково, Хворостянка.
- Колхо-озы...
«С полей веяло простором и приветом родной России», - написал в эмиграции Б.К.Зайцев.
Этого сыновнего чувства не было ни у кого, кто распоряжался ее полями потом. Иначе - как было ни пожалеть эти поля, церкви, как ни подумать о том, что у народа отняли все? Разве грустили они когда-нибудь ночью в тамбуре вагона, читали до рассвета стихи о России, вспоминали наших мучеников, историков, слышали в душе скорбь о том, как «светлой России сотворили опустение»? Обнищали! С отшибленной памятью проживали; сколько раз возле них, статных, дорого прибранных господ нового века, казался я со своей тайной юродивым! У себя дома должен был скрывать я свое чувство родства к оскорбленной земле. У себя дома позволили мы поучать нас: куда нам оглядываться, кого славить, кого проклинать; чужие рты приучили нас стыдиться вековых обычаев, имен достославных, всего родного, заветного, тысячелетием нажитого. За сладость рассовали везде идею разрушения и глумления.
- Что ты нашел?
- Вот, пожалуйста. Берем том 2-й Тяншаньского, 1902 год. Ищем в указателе князей Вяземских. Есть. Страница 593. Та-ак. Кончается Липецкий уезд, вот Усманский (Грязи в стороне). Пожалуйста: родовое имение (по бабке Лотарево) члена Государственного Совета князя Леонида Дмитриевича Вяземского. А о члене Верховного Совета что можно сказать? Улица такая-то, квартира такая-то. «ЛОТАРЕВО замечательно по своему хозяйству. Севооборот 10-польный с корнеплодами и травосеянием и замечательным опытом искусственного орошения, посева кормовых трав и сада...». При имении конный завод рысистых лошадей. Крупный рогатый скот. Мериносовое овцеводство. Свиноводство. Лес. А что там сейчас? И пришел в 17 году с дубиной Оболдуй, арестовал князей. Убили, все разграбили. Теперь там ни молока, ни мяса, а может, и деревни нет. Вот чем кончилось...
Мы переходим на кухню, Приятель ставит бутылку вина; сейчас он выпьет и будет говорить. Ни в какой книге нашей такого не говорят. Уцелевшие где-то на Западе русские дворяне, седые рыцари старой армии не поверили бы, что в России в какой-то московской квартире еще могут вспоминать о «прелести нетеперешних времен...».
Я поехал домой по рязанской дороге. По этой ветке я уже не ездил несколько лет, стрелку движения нашего скорого поезда на юг перевели, и вместо Рязани, Воронежа я видел из окна Тулу, Орел, Курск. Покупая билет на медленный поезд, я не тешил себя возможностью сойти на станции Грязи; мне хотелось поглядеть из окна на окрестности да вспомнить, как я, минуя Россошь, всегда думал о затерявшейся в этом уезде деревеньке, родине матери. Проехать мимо! Но мгновение, когда я у приятеля помечтал за чтением письма остановиться как-нибудь в Грязях и найти Лотарево, влезло занозой.
Не великий писатель жил в Лотареве, не какого-то знаменитого россиянина расстреляли более полувека назад на станции Грязи, а все равно! Горесть немилостивой истории русской подтыкала меня в тот час на это. И какой пеленой времени окуталось все, на что взирал я из окна! Князь Вяземский... Жить в России, читать исторические книги, в коих роятся из века в век старинные фамилии, читать книги новые, газеты, списки членов государственной власти и... холодно, с засохшей безнадежностью сожалеть, что роды вывелись, дворян нет, гербовики спрятаны. Каюсь (но почему же оговорка?), я не раз согревал в себе неунизительное чувство подобострастия не только к фамилиям, уберегшимся благодаря комментариям к трудам Пушкина, Лермонтова и других гениев, но и ко всем россиянам с титулами (князь, графиня). Теперь, когда все уже заросло дикими травами, элегией красивого утонченного быта веет со страниц журнала «Столица и усадьба» - с фотографиями прудов и мостиков, картинами художников, женскими головками, царскими ликами. Вот так жили, - думает наша женщина, - вот так бы и сейчас было. С детства впихивали нам в головы классовую ненависть да сами же своими стяжательствами и насилием, желанием стать господами эту ненависть развенчали.
….